Божьи воины [Башня шутов. Божьи воины. Свет вечный] - Анджей Сапковский

Патер Гиацинт, уже упомянутый священник в латах, встал, бросил на стол свое оружие – тяжелый и широкий корд.

– Господь благословенный, – загремел он, словно с амвона, воздевая руки жестом проповедника, – опора моя! Он руки мои приучает к бою, пальцы мои – к войне! Братья! Вера покидает нас! В Чехии еретическая зараза набрала новые силы, отвратный дракон гуситской ереси поднял свою главу мерзопакостную! Неужто вы, благородные рыцари, будете взирать спокойно на то, что под крестовские знамена валом валят люди более низких сословий? Зреть, что гуситы все еще живы и ежеутренне стенает и мается Матерь Божья? Благородные господа! Напоминаю вам слова святого Бернарда: убить врага во имя Христа значит вернуть его ко Христу!

– К делу, – угрюмо вставил Буко фон Кроссиг. – Закругляйся, патер.

– Гуситы, – патер Гиацинт саданул по столу обоими кулаками сразу, – отвратны Богу! Следовательно, Богу будет приятственно, ежели мы пойдем на них с мечом, не допустим, дабы они затягивали души в свой блуд и мерзопакостность! Ибо плата за грех есть смерть! И посему: смерть чешским отщепенцам, огонь и погибель еретической заразе! Посему говорю и прошу от имени его милости епископа Конрада, осените знаком креста свои доспехи, станьте ангельской милицией! И будут вам грехи и провинности отпущены, како на сим падоле, тако и на Суде Господнем. А кто что заработает – то его.

Какое-то время стояла тишина. Кто-то рыгнул, у кого-то забурчало в животе. Маркварт фон Штольберг откашлялся, почесал за ухом, повел глазами вокруг.

– Ну и, – проговорил он, – что скажете, господа рыцари? Э? Господа ангельская милиция?

– Этого надо было ожидать, – первым проговорил Боживой де Лоссов. – Гостил во Вроцлаве легат Бранда со свитой богатой, ха, я даже подумывал, не напасть ли на него где-нито на краковском тракте, но эскорт был у него сильный. Не секрет, что кардинал Бранду к крестовому походу подбивает. Уели вконец гуситы римского папу!

– Потому как и правда, что в Чехии са-а-всем не весело, – добавил Ясько Хромой из Любни, уже знакомый Рейневану раубриттер с татарскими усами. – Окружены крепости Карлштайн и Жебрак. Того и жди нападут. Видится мне, что если мы в пору чего-нито с чехами не сделаем, то чехи чего-нито сделают с нами. След, видится мне, это рассудить.

Эрхард фон Зульц, тот, с косым шрамом на лбу, выругался, хватил кулаком по рукояти меча.

– Тоже мне, нашли о чем рассуждать! – фыркнул он. – Верно говорит патер Гиацинт: смерть еретикам, огонь и погибель! Бей чехов, кто добродетелен! А при оказии и карманы набьем. И сие справедливо, ибо чтобы за грех была кара, а за добродетель – награда.

– Истинно, – проговорил Вольдан из Осин, – крестовка – это большая война. А на большой войне люди шибчее богатеют.

– Но и скорее, – заметил кудрявый Порай, – по лбу получают. И сильнее.

– Что-то трусоват ты стал, благородный Блажей! – воскликнул Отто Глаубиц, ухоруб. – А чего тут бояться-то, двум смертям не бывать… А здесь-то разве ж не подставляем мы шеи, на промысел идучи? А чем тут обогатишься? Что урвешь? Мошну у купца? А там, в Чехии, в бою всеобщем, ежели посчастливится тебе рыцаря живьем взять, можешь требовать выкупа даже в двести коп. А повалишь, так возьмешь коня, доспехи с убитого, а это никак уж не мене двадцати гривен, считай как хочешь. А ежели город какой захватим…

– Ого! – подбодрил его Пашко Рымбаба. – Города там богатые, в замках скарбцы полные. К примеру, хотя бы тот же Карлштайн, о котором все болтают. Захватим и сдерем…

– Ну, придумал, – фыркнул рыцарь с красной полосой в гербе. – Карлштайн-то не в гуситских, а в католических руках. Окружена крепость еретиками, это верно, крестовики должны идти как раз на выручку. А ты, Рымбаба, козел глупый, ничего в политике не смыслишь.

Пашко Рымбаба покраснел и распушил усы.

– Ты гляди, Котвиц, – прошипел он, вытаскивая из-за пояса чекан, – кого глупым называешь! За политику – не разумею, но как по башке врезать – так вполне понимаю!

– Pax, pax! – крикнул Боживой де Лоссов, чуть не силой усаживая Котвица, который уже перегибался через стол, стискивая в руке мизерикордию. – Успокойтесь! Оба! Ну, прям дети малые! Только б вам за ножики хвататься.

– А Гуго прав, – добавил Трауготт фон Барнхельм. – Ни черта ты, значит, Пашко, в политических тонкостях не смыслишь. Мы ж о крестовом походе толкуем. Ты знаешь, что такое крестовый поход? Ну, это как Готфрид Бульонский, как Ричард Львиное, значит, Сердце, понимаешь? Иерусалим и вообще. Нет?

Раубриттеры покивали головами, но Рейневан готов был поставить на кон любые деньги, что понял не каждый. Буко фон Кроссиг одним духом осушил кружку, хватанул ею об стол.

– Хрен им всем в глотку, – возгласил он трезво. – Иерусалим, Ричарда Львиное Сердце, бульон, политику и религию. Будем раздевать, и вся недолга, кого попало и кто подвернется, черт с ним и его верой. Идет слух, что так поляки в Чехии делают. Федор из Острога. Добко Пухала и другие. Недурно уже, говорят, нахапали. А мы, ангельская милиция, хуже, что ли, или как?

– Не хуже! – рявкнул Рымбаба. – Верно Буко говорит!

– Клянусь мукой Божьей, верно!

– На Чехию!

Поднялся шум и гам. Самсон незаметно наклонился к уху Рейневана.

– Ну, – шепнул он, – один к одному – Клермон в тысяча девяносто пятом. Того и гляди затянут хором Dieu le veult[277].

Однако гигант ошибался. Эйфория оказалась совсем недолгой, угасла, словно соломенный костер, заглушенная проклятиями и грозными взглядами скептиков.

– Поименованные Пухала и Остроградский, – проговорил молчавший до того Ноткер Вейрах, – нахапали, потому что воевали на стороне победителей. Тех, что бьют, а не тех, которых бьют. Пока что крестовики привозили из Чехии больше шишек, чем богатств.

– Верно, – почти сразу подтвердил Маркварт фон Штольберг. – Те, что были в двадцатом году под Прагой, рассказывали, как майсенцы Генриха Исенбурга ударили по Витковскому взгорью. И как сбежали, оставив под голым небом гору трупов.

– Там гуситские священники, – добавил, кивая головой, Венцель де Харта, – дрались плечом к плечу с воинами, а выли при этом, как волки, аж страх брал. Даже бабы там воевали, размахивали серпами, словно спятили… А тех, кто живым попался гуситам в лапы…

– Блудословие, – махнул рукой патер Гиацинт. – Впрочем, на Виткове был Жижка. И сила дьявольская, коей он запродался. А теперь Жижки уже нет. Год тому, как он в аду поджаривается.

– Под Вышеградом, – сказал Тассило де Тресков, – в День Всех Святых Жижки не было. И хоть у нас там был четырехкратный перевес, хорошую мы получили от гуситов взбучку. Жестоко нас побили, измяли и погнали так, что до сих пор стыдно вспоминать, как мы оттуда бежали. В панике, сломя голову, лишь бы подальше, пока кони не начали храпеть… А пять сотен трупов покрыли поле. Знаменитейшие из чешских и моравских панов: Генрик из Плюмлова, Ярослав из Штернберка… Из Польши пан Анджей Балицкий герба Топор. Из Лужиц пан фон Рателау. А из наших, из силезцев, господин Генрик фон Лаасан…